Вернуть смерти человеческое измерение

29 октября по всему миру прошла акция памяти жертв политического террора “Возвращение имен”. Имена репрессированных – в том числе и репрессированных сегодня – зачитывали в европейских городах, на обоих американских континентах, в странах Азии, в Австралии. И, конечно, в России, где люди вспоминали жертв террора, несмотря на противодействие чиновников и силовиков.

Barents Observer пообщался с пятью участниками акции “Возвращение имен”, живущими сейчас за пределами России. Лишь один из них когда-то покинул страну по своей воле.

“Время всегда такое”

Елена, Тбилиси (имя изменено по просьбе героини). Уехала из России по идеологическим причинам осенью 2022 года.

Ты спрашивал о том, что я чувствую. И я как-то себе в этом не признавалась, но, наверное, это… Это чувство вины. Вины из-за того, что я до сих пор эту историю никак не изучила. Когда у меня возник интерес, это уже было начало полномасштабной войны, и “Мемориал” закрыли, и когда я решила, что надо что-то раскопать, я уже не понимала, куда мне обращаться и как вообще искать.

О том, что у нас в семье есть репрессированный, в семье не говорили. И сейчас тоже не говорят. Но бабушка обмолвилась, что ее отца забрали в 1937 году по доносу, и судьба его с тех пор была неизвестна. Бабушка не смогла вспомнить отчество, возраст, место рождения – это всё неизвестно. Но то, что его забрали в 1937 году, – это точно, бабушке тогда было пять лет.

Семья не искала его и не могла искать. Они сами в свое время бежали из Латвии от гражданской войны и, как сама бабушка рассказывает, сидели тише воды ниже травы. В общем, многие вещи не проговаривались в семье.

Многие участники акции “Возвращение имен” включают имена своих родных в списки, которые они читают. Но я даже этого не могу сделать, потому что ничего толком не знаю. И я читала имена незнакомых мне людей. И это хорошо, что хоть какие-то имена известны. И я действительно считаю, что это важно – назвать их.

Моя прабабушка уехала от войны, но не обрела своей родины. Жили скромно, скрываясь, боясь. А теперь я и сама себя ощущаю изгнанницей. В России сейчас есть люди, которых убивают в тюрьмах. Всё это вернулось потому, что нам, обществу, не хватило открытости и честности. Потому что люди у власти остались те же. Моя мама про сталинские репрессии говорит: “Время было такое”. Я не согласна. Время всегда “такое”.

“Сталин съел”

Алексей Дупляков, Турку. Родился в Подмосковье, получил в Финляндии политическое убежище. Живя в России, участвовал в протестном движении, был членом партии “Яблоко”. Уехал из России после объявления мобилизации. В 2024 году организовал акцию “Возвращение имен” в столице Лапландии Рованиеми. В этом году стал организатором акции в городе Турку на юго-западе Финляндии.

Мой собственный прадед был малограмотным крестьянином в украинской деревне. У них была община старообрядцев в Житомирской области. И никто не знает, за что его расстреляли.

Я довольно случайно об этом узнал. В какой-то момент я понял, что бабушка как-то вообще не делится ничем про свою семью, про своё детство, не упоминает родителей. И все, что мне удалось добиться от нее – это то, что она своего отца плохо помнит, потому что его Сталин съел. Вот такая была формулировка.

О судьбе прадеда я узнал несколько лет назад: полез изучать базу “Мемориала”, наткнулся на фамилию прадеда. Знаю про него, что он был разнорабочим. Был обвинен в антиреволюционной пропаганде и расстрелян по приговору тройки осенью 1937 года. Остается только гадать: возможно, их могли репрессировать за веру, за что-то неосторожно сказанное, но этого никто не знает.

То есть от моего прадеда осталась только скупая сводка из архивов. Его забрали в конце 1937 года, бабушке на тот момент было 5-6 лет, и она, видимо, действительно плохо помнит отца. Но страх, поселившийся в семье, был настолько глубок, что даже спустя десятилетия об этом не говорили.

Это даже не было никогда частью семейной памяти; просто не было этого человека. Но внутри у них явно что-то происходило, и остается только догадываться, что именно. И когда я думаю о том, как мне трудно, я старюсь думать о том, как трудно было им, моей семье.

24 февраля 2022 года я проснулся с пониманием, что страна изменилась. То есть всё, что мы делали, уже не имеет никакого смысла в условиях настоящей войны.

В первые дни я участвовал в протестах против так называемой СВО. Я практически не спал несколько дней, все слилось в одну большую акцию… В итоге меня задержали, составили протокол за участие в митинге. Для меня это был не первый такой штраф, но на этот раз что-то изменилось. Пришел участковый и сказал, что время сейчас военное, и если вы еще где-то попадетесь, мы с вами будем уже по-другому разговаривать.

Мы уже на той стадии, когда людей сажают за песни, , когда за лайк в интернете вполне можно получить реальный срок. И если повторение стало возможным, если репрессии вернулись, значит, должна вернуться и память об этих событиях и об их жертвах. И это должна быть какая-то институализированная память, которая бы стала залогом того, что на этот раз мы не дадим уйти от ответственности тем, кто эти репрессии проводит и организует.

И мне кажется очень важным говорить сейчас именно про историю: то, на что мы можем повлиять, – это именно работа с памятью, с наследием.

Ты читаешь эти имена и понимаешь – вот этот человек работал на заводе, и на момент смерти ему было 28 лет, он младше тебя… Это можно Прочувствовать, пережить заново – и противопоставить это расчеловечиванию, которое нам навязывает государство.

Есть знаменитая фраза: “Смерть одного человека – это трагедия, а гибель миллионов – статистика”. Мы живем во время войны, каждый день читаем в новостях о том, как очередная российская ракета прилетела в очередной дом в Украине, и там погибли люди, и это становится просто цифрой. “Возвращение имен” – попытка вернуть человеческое измерение смерти и вообще репрессиям. Вот была эта судьба, и ее не стало – просто потому, что кому-то захотелось.

“Своей смертью заплатили за мое право говорить свободно”

Валерий Поташов, Лейпциг. Журналист в изгнании. Покинул Россию после второго обыска, во время которого на него надели наручники. В момент пересечения границы с Литвой получил от российского Минюста статус иностранного агента. Живет в Германии. 

Большинство знает громкие имена репрессированных – режиссеров, актеров, священников. А за ними – сотни тысяч тех, о ком сегодня мало кто помнит. Ведь цель репрессий – стереть человека в порошок, в лагерную пыль; и смысл акции как раз и заключается в том, чтобы произнести эти имена, вернуть их.

А еще для меня эта акция последние лет десять – это еще и акт солидарности с теми, кто сегодня противится реваншу НКВД. Мы выходили на улицы с плакатами в поддержку [исследователя сталинских репрессий] Юрия Дмитриева, и там так и было написано – “Нет реваншу НКВД”. И некоторые прохожие спрашивали – о каком это реванше мы говорим? Ну вот сегодня мы его имеем в чистом виде. Когда уличным музыкантам назначают повторный арест за песни “иноагентов” – это он и есть.

Я уже давно участвую в акции “Возвращение имён”. До этого приезжал в Сандармох (лесное урочище в Медвежьегорском районе Карелии, место расстрела и захоронения тысяч жерт Большого террора. – при. авт.), в Красный Бор. И, как правило, на таких мемориальных акциях я вспоминаю, во-первых, бабушкиных братьев, которые один был расстрелян, а второй погиб в Гулаге. А во-вторых – своих земляков из села Шижня и деревни Лужмаваракка, которой больше не существует.

Просто чтобы понимать масштаб репрессий, достаточно в базу “Мемориала” забить фамилию Каншиев. И можно увидеть, что, например, из деревни Шижня были осуждены четыре человека, которые носят эту фамилию и имеют одно и то же отчество. Скорее всего, это братья. Двое из них погибли в ГУЛАГе практически сразу; возможно, умерли от болезни, или их расстреляли на этапе.

Я считал, что бабушкин брат Иван, которого расстреляли в Сандармохе, и бабушкин брат Федор, который умер в лагере, своей смертью заплатили за мое право говорить свободно. И буквально до лета этого года я пользовался этим правом; но нынешнее государство чихало на наши права и свободы.

Общество не переварило урок, который был дан в прошлом веке. И именно поэтому этот урок сейчас повторяется. как Германия смогла построить демократическое общество? Только благодаря тому, что они проиграли в войне и прошли покаяние. У нас покаяние не произошло, и поэтому мы будем постоянно и постоянно повторять этот урок.

“Теперь, получается, и в моей биографии потомкам будет чего исследовать”

Ирина Нипполайнен, Лейпциг. Родом из Карелии, живет в Германии по гуманитарной визе. Уехала из страны после обыска, который прошел у нее и у ее подруги.

Мне на родине угрожают. Один предприниматель писал, что не даст мне спокойной жить, если я вернусь. Какая-то женщина сильно возмущалась, что мне платят российскую пенсию, и прям очень сильно желала, чтобы ее отобрали. А один раз я написала в соцсетях, что как только режим сменится, я первым рейсом вернусь. И одна моя ученица (я же 20 лет в школе проработала) ответила со злорадством: “Значит, вы не вернётесь никогда”. То есть это классическая история про “врагов народа”.

Такой крах, такое разочарование в людях. И у меня сейчас руки опустились, потому что не вижу смысла вообще ни в чем; но репрессии – это то, про что нужно всему миру помнить, вбивать в голову каждого человека.

Я, конечно, считаю себя репрессированной. Если бы мы остались, были бы и суд, и срок. Когда я занималась генеалогией, изучала историю своих предков, то думала: “Ну надо же, какая у них была жизнь…” Это было начало 2000-х. А теперь, получается, что и в моей биографии потомкам будет чего исследовать.

Я нашла много информации о репрессированных предках, их имена я и зачитывала на минувшей акции. Живя в Карелии, я ездила в Сандармох, там познакомилась с Юрием Дмитриевым – и там же, в Сандармохе, был убит родной брат моей прабабушки. То есть это история моей семьи.

Мамин дедушка отказался вступать в колхоз, когда случилась коллективизация. И его записали в кулаки, дали десять лет лагерей; я до сих пор не знаю, где он умер. Жену его забрали в лагерь для жен врагов народов, после войны ее отпустили.

А другого прадеда я нашла на сайте “Возвращенные имена”. И у меня прямо мурашки побежали, потому что отец не знал, что тот расстрелян. И я обратилась с запросом, и ФСБ прислала много документов на моих родственников. И когда видишь вот это слово – “расстрелять” – это действительно мороз по коже.

Один из документов подписан собственноручно моим прадедом; и у него почерк такой же, как у моего отца! Прадеду было 60 лет, у него было трое детей, в том числе несовершеннолетний. И я когда ездила в Сандармох, видела эти расстрельные ямы, то представляла себе, как его, ни в чем не виноватого человека, просто взяли и убили. 

Об этом нельзя не помнить, просто нельзя. Люди, которые этого не знают, они сейчас восстанавливают памятники Сталину, понимаете? А это нужно прямо изучать всей страной. И нельзя искажать историю, как они это пытаются сделать сейчас с Сандармохом.

Мне сейчас очень больно и очень страшно от того, что это повторяется, что люди не усвоили уроки. Ну открыты же архивы, об этом говорили, писали, да? Хотелось же думать, что мы как цивилизация идем вперед. Но мне кажется, что вот так и будет эта страна ходить по кругу. Никаких выводов не сделали, и толпа снова кидается с криками на “иноагентов”, на “пятую колонну”.

“Запугивать и держать под контролем”

Михаил Копотев, Хельсинки. Родом из Карелии. Лингвист, работает в Хельсинкском университете.

Финская часть моей семьи в 1943 году была сослана из Карелии в Сибирь в рамках тех же сталинских распоряжений, по которым высылали чеченцев и поволжских немцев. Моя бабушка была беременна моей мамой, начались роды, и их высадили на случайной станции на Урале – до Сибири они не доехали. А остальных родственников повезли дальше. Какие-то добрые люди приютили маленькую семью, и это их спасло.

Я, кстати, выяснял, почему, собственно, их высадили. Мои коллеги из проекта “Эхо ГУЛАГа” объяснили, что таким образом конвоиры контролировали уровень смертности: было выгоднее ссаживать людей, которые могут не доехать, чтобы статистику не портить.

Я уехал из России в 1999 году. Отчетливо помню, что я приезжал на первые путинские выборы, чтобы проголосовать против. Многие были воодушевлены молодым лидером; для меня, например, было важно, что он говорит по-немецки. Не хочу сказать, что я предсказывал войну – но его КГБшное прошлое для меня перевешивало однозначно. Было такое чувство – “Этой системе мы не верим”.

Для тех, кто сегодня у власти в России, репрессии – это инструмент, который они используют, когда им надо. Нужно было устранить Политковскую, чтобы замолчать трагедию в Чечне, – они устраняют Политковскую. А если в какой-то ситуации нужно запугать целые группы людей, они будут это делать. Масштаб путинских репрессий все-таки меньше, чем сталинских: там была какая-то идея – массовое перепахивание социума за счет уничтожения целых классов, переселения народов. А у Путина, как мне кажется, идея – запугивать и держать под контролем.

Формат акции – чтение имен – это очень точная находка. Мы показываем масштабы трагедии. Ты получаешь листочек, и там написано – “крестьянин, инженер, учитель”; и это идет таким потоком, потоком, потоком… И это очень хорошо показывает – какими же чудовищно массовыми были репрессии!

Мы с женой недавно смотрели фильм про Холокост. Есть в финской истории темное пятно – восемь евреев были выданы нацистам, – и недавно был снят фильм на эту тему. И мы потом рассуждали: надо ли финнам об этом бесконечно напоминать? А русским – надо ли напоминать о трагедии репрессий? Мы же не будем бесконечно говорить о событиях, например, V века нашей эры… Где проходит граница нашей памяти и ответственности?

И мы пришли к выводу, что если в структуре общества эта опасность сохраняется, вспоминать нужно. Советская история – она еще наша. И если мы ещё чувствуем принадлежность к определенному периоду истории, мы должны напоминать о том, что в этот период было сделано. И об успехах, и о страшных вещах.

Есть такой профессор Гарварда Стивен Пинкер, который полагает, что с течением времени кровожадность общества уменьшается, и с каждым витком истории людей гибнет меньше. Если говорить о каком-то обозримом горизонте, я очень пессимистически настроен: я думаю, что Россия на десятилетия погрязла в этом полурепрессивном, полудиктаторском болоте. А в какой-то длинной перспективе колесо истории все страны из этого болота вытащит.