«Ты просто существуешь, и это уже акт протеста»
Прохор Гусев — трансгендерный мужчина и артист, который живёт в Норвегии, после того как вынужден был покинуть Россию. Он один из немногих людей, которые заглянули в «окно свободы» в России, когда смена документов и признание гендерной идентичности была возможна.
История его переезда — рассказ не о человеке, который однажды проснулся и просто решил сменить страну проживания. Эта история похожа на пазл, собирая который можно узнать про то, как трансгендерные люди жили в России до полного запрета смены пола, как постепенно ужесточались правила, и что происходит, когда личная идентичность сталкивается с авторитарным государством.
Прохор вырос в Петербурге. В его жизни причудливо переплетаются бюрократия, медицина, культура и политика. Его история может служить предупреждением: свобода и права, кажущиеся естественными и неотъемлемыми, иногда оказываются хрупким стеклом, которое очень легко разбить.
История Прохора — это история о коротком времени свободы, о том, как быть тем, кого государство отказывается признавать, и о поиске места, где можно быть собой.
Окно свободы
«Я оказался в нужное время в нужном месте», — так описал Прохор свою жизнь в России. Ему повезло — он попал в короткий период, когда смена гендерного маркера и документов в России была возможна, «в окно условно полной свободы смены документов», которое было открыто примерно 15 месяцев.
Ключевую роль в этом процессе, по его словам, сыграл психиатр Дмитрий Исаев, который с 2003 по 2015 года являлся заведующим кафедрой клинической психологии СПбГПМА. Он также возглавлял клинику и комиссию, которые помогали трансгендерным людям, вели психологическое и медицинское наблюдение, выдавали заключения и направления на дальнейшие процедуры. «Он очень много работал… у него была целая кафедра гендерных исследований», — рассказывает Прохор, и, по его словам, именно благодаря этому он смог официально получить диагноз «транссексуализм» (F062).
Следующим шагом после получения диагноза — поход в ЗАГС, чтобы сначала поменять свидетельство о рождении, а затем и остальные документы. Но даже в Петербурге были нюансы: некоторые сотрудники заявляли, что это «противоестественно» или «противозаконно». По словам Прохора, проблема иногда заключалась не в законе, а в том, что чиновники просто не знали о поправках, которые упрощали процедуру.
«Ранее в России нередко требовалась стерилизующая операция для смены документов, хотя к середине 2000-х годов это уже было не обязательно, — рассказывает Прохор. — Для многих трансгендерных людей в регионах получение официального диагноза сопровождалось нахождением в психиатрической больнице, что само по себе было крайне стрессовым опытом. Тем, кто мог попасть в Петербург, везло больше: комиссия Исаева проверяла пациентов полгода, но без помещения в стационар — достаточно было регулярных визитов и психологических тестов, чтобы убедиться в устойчивости личности и наличии гендерной дисфории, а не временной депрессии, например».
После прохождения комиссии и получения диагноза Прохор смог подать документы в ЗАГС. «Я очень долго разговаривал с заведующей, ходил несколько раз. Проблема была не в том, что она против, а в том, что у неё не было инструментария, чтобы помочь. Мы вдвоём изучали бумаги и пытались понять, как правильно оформить всё по закону», — вспоминает он. В итоге спустя три месца, после настойчивых переговоров, новый паспорт и свидетельство о рождении были выданы.
Прохор отмечает, что ему невероятно повезло: «Я реально просто до…..ся (договорился) с людьми и сказал: вы умеете букву «М» писать? Пишите её в свидетельстве о рождении. Всё». По его словам, весь процесс был «серой зоной» — юридической и бюрократической — и многие трансгендерные люди сталкивались с необходимостью судов. Но в этот период удача и умение вести переговоры позволили ему пройти процедуру без судебных разбирательств.
Даже служба в военкомате оказалась частью этой истории. Несмотря на кипу документов и детскую инвалидность, Прохора признали годным к службе и выдали военный билет. Он вспоминает: «Мне кажется, я дольше всего договаривался с военкоматом, потому что они очень хотели меня в свои ряды. А я им честно сказал: «Я вам больше вреда принесу, чем пользы». После получения военного билета я больше не связывался с бюрократией — только водительские права, но это уже отдельная история».
«Это был «золотой период» — не потому что всё было идеально, а потому что существовал реальный механизм, пусть и хрупкий, который позволял людям оформлять идентичность». Прохор подчёркивает: ему просто повезло оказаться в тот момент среди специалистов и чиновников, готовых идти навстречу.
Постепенное закручивание гаек
Но свобода оказалась недолгой, и первые тревожные сигналы пришли из аптек, регистратур и очередей к врачам. По словам Прохора, началось ограничение доступа к гормональной терапии: «в какой-то момент мне перестали выдавать лекарства… сначала аргументация была, что у вас неправильный рецепт. Аптеки, глядя на диагноз в рецепте, «гуглили» и отказывали в продаже — и это стало явным признаком того, что система начала «сжиматься».
Давление усилилось после начала полномасштабного вторжения в Украину. Прохор рассказывает, что в какой-то момент его просто перестали записывать на прием к врачу без объяснения причин.
Для многих, кто не успел пройти процедуру смены пола до ужесточений, последствия оказались катастрофическими: потеря доступа к медикаментам, невозможность получить юридическое признание, угроза стигматизации и даже направления в психиатрические учреждения. И это не абстрактная угроза — это современные реалии жизни трансгендерных людей в России.
Сцена вместо системы: театр как остров свободы
Возможно именно поэтому театр для Прохора нечто большее, чем просто профессия.«Для меня театр и независимая сцена в Москве были не просто профессией. Это было пространство, где я мог быть собой, не подчиняясь государству и бюрократии — настоящая „свободная сцена“, пузырь свободы внутри города», — рассказывает Прохор. Он и его коллеги строили «свой, условно, свободный театр» в Москве, где ставили спектакли и экспериментировали. Театр формировал комьюнити, давал смысл и возможность быть собой в публичном пространстве, даже когда это прямо не было политическим искусством.
При этом артистическая открытость имела и опасную сторону: «я постоянно свечу своим лицом… премьера фильма, Красная дорожка и куча папарацци — очень сложно… люди начинают копать». Публичность увеличивала риск, особенно в условиях культуры доносов и политической слежки: артист, видимый и узнаваемый, становится более уязвим.
Наряду с творчеством Прохор был волонтёром в ОВД‑Инфо — помогал с кейсами, ездил по судам и СИЗО, оказывал информационную поддержку. Это активное участие в гражданской жизни тоже сделало его «более заметным» и потенциально уязвимым в глазах государства. В итоге сочетание очевидной трансгендерности, артистичности и гражданской активности стало одним из факторов, которые подтолкнули его к решению уезжать: «либо я предам себя и просто не буду ничего делать, либо буду искать иные пути».
Переезд и новая жизнь в Норвегии
Прохор не сразу оказался в Норвегии, и поначалу он пытался найти новое место для жизни через культурные связи, резиденции и программы помощи артистам. В итоге поступило предложение от Artist at Risk, организации, которая занимается помощью преследуемым, подвергающимся угрозам или находящимся в заключении деятелям искусства.
Они предложили Прохору поехать «далеко на север» — в Тромсё. Решение было простым: «если там пахнет свободой — едем».
Контраст с Россией оказался резким. «В Норвегии внезапно стало понятно, что после принятия всех законов в России, моё существование — это политический акт, — говорит Прохор. —Я занимаюсь своим делом. И никто не капает на мозги по поводу того, как должно быть».«Позволь другому быть»
Российское отношение к трансгендерности колебалось от «терпимого равнодушия» до откровенной демонизации. Если какое-то время назад у трансгендерных людей были определённые возможности, права, были профессионалы, готовые им помогать, то сейчас российское государство сделало всё это противозаконным.
Прохор вспоминает случаи, когда вместо уголовного преследования трансгендерного человека могли направить в психиатрическую больницу: «политзека заключают в СИЗО, а транс‑человека… направляют в психиатрическую». Это выглядит как метафора: проще «положить» человека в клинику, чем отвечать на сложные вопросы о гендере и правах.
Говоря об эмиграции Прохор думает, что для некоторых людей решение уехать — вынужденный выбор, и не только ради медицинской помощи, но и ради элементарной безопасности и самореализации. Для него это не просто смена адреса: это смена общества, где нужно выживать, на обществе, где фраза «Позволь другому быть» — не красивая формула, а реальная социальная практика.
«В каком-то смысле Норвегия приближена к идеальной стране в том плане, что люди толерантны и не достают друг друга по поводу... Ты занимаешься своим делом? Ну, занимайся своим делом. Я занимаюсь своим делом. И никто друг другу не капает на мозги по поводу того, как должно быть».
