“Поезд давно сгорел”. Интервью с БГ — о том, что случилось с Россией и ее жителями

— Вы сегодня в Киркенесе, в двадцати километрах от границы. Вы с начала войны когда-нибудь подъезжали настолько близко к России?

— Нет, и меня это совершенно не трогает.

— Почему вы уехали из России 24 февраля?

— Потому что я живу в Лондоне. И я уехал домой.

— Лондон — дом?

— Да.

— А Россия?

— Россия — страна, где я жил в течение 69 лет.

— Дом — это где находится жилище или где твои друзья, твои воспоминания?

— Меня не интересуют воспоминания. Они со мной, и они никуда не деваются. Дом — это там, где я живу сейчас. И там, кстати, полно моих друзей.

— Почему большая часть ваших коллег — люди, с которыми вы выступали в свое время на одной сцене, — сегодня поддерживают войну?

— Люди, которые сейчас поддерживают политику русской власти, всегда были такими.

— Шахрин? Всегда был таким?

— Да.

— И Галанин? И Сукачев?

— Вы никогда не обращали внимание на татуировку на груди у Гарика? Иосиф Виссарионович Сталин. Вы бы стали татуировать Сталина или Гитлера у себя на груди?

— Ни в коем разе.

— Ну вот. Этот ответ на ваш вопрос? Нет, я ничего не имею против того, какую позицию они занимают. Это из право, это их совесть.

— Можете ли вы сегодня слушать таких артистов? Позиция исполнителя и его творчество — для вас это одно и то же, или вы ставите какие-то рамки?

— Вы знаете, как правило, эти вещи неразделимы. Если вы можете себе представить Джимми Хендрикса, играющего песни за войну во Вьетнаме… Я не могу.

Есть люди, которые не до конца додумывают. Может, им хочется, чтобы им было сейчас получше. Или, может быть они, как некоторые люди, которых я знаю, вдруг воспламенились идеями великой России, ради которой нужно убивать всех остальных. Я называю это очень большой недодумкой.

— Несколько дней назад в Москве прошел концерт, на котором хором исполнили песню “Группа крови”. Вы можете себе представить Виктора Цоя на таком концерте?

— Я думаю, Витя очень бы посмеялся.

— Что вы чувствуете, когда думаете о России сегодня, спустя год войны?

— Нежность, любовь. Та Россия, которую я люблю и которую я знаю, никуда не делась. Просто с людьми там сейчас тяжело. Люди, которые мне оттуда пишут, описывают, как там стало тяжело. Но всё бывает. Бывает светло, бывает темно.

— Те, которые делают так, чтобы тем, которые вам пишут, стало тяжело, — они ведь тоже часть России?

— Посмотрите на лица людей, которые выступают по телевизору, ведут разговоры о том и сем. Как они кричат, как они ведут себя, какие у них черты лица в конце концов. Ну по ним всё видно. Знаете, раньше это называлось “урла”.

— Но разве это не часть России?

— Урла — часть России. Но я люблю в России другое. И оно никуда не денется.

— Как вышло, что песня “Поезд в огне”, которую вы написали в 1988 году, получила такую актуальность сейчас? Почему в России ничего не поменялось?

— А я про это ничего не знаю. Он что-то получила? Потому что я ее с тех пор особенно не вспоминал. Тогда она была к месту, а сейчас нет.

— А сейчас поезд не в огне?

— Поезд давно сгорел, остатки выведены в тупик и раскрадены полностью.

— Был период в вашей жизни, когда вы полагали, что жизнь в России поменялась к лучшему?

— Да, это было в 1991 году, в течение примерно полутора суток.

— Почему так мало?

— Я быстро соображаю.

— А что вы увидели потом?

— Увидел то, что происходит вокруг, и почувствовал, что изменяться здесь ничего не будет.

— Почему? Сейчас многие говорят: это все вранье, будто россияне противники демократии, будто у них рабский менталитет. России нужна нормальная власть, и Россия станет нормальной.

— Мне это напоминает письмо, когда русские призывали Рюрика княжить. Мы сами не можем собою управлять: приди и правь нами.

— Тогда какое будущее у России?

— Не будучи пророком Моисеем или вообще пророком, ничего про будущее сказать не могу. Зачем будущее, когда есть только работа в настоящем? Давайте оставим будущее тем людям которым совершенно нечего делать, которые сидят на кухне, пьют водку, дерутся друг с другом из-за прекрасного будущего. В то же время можно заниматься делами. И, кстати, все равно пить водку, это не мешает.

— Есть люди в России, которые считают по-другому, декларируют готовность менять страну. Я имею в виду российскую оппозицию. Часть ее уже сидит в тюрьме…

— Я ничего не знаю про российскую оппозицию. То, что я знаю, из таких ненадежных источников, что я им доверять не могу. То, что пишут в газетах, это не надежные данные. Ни справа, ни слева.

— У музыканта есть возможность повлиять на то, чтобы война остановилась?

— Я говорю — нет. Потому что люди, которые нажимают кнопки, отправляют информацию, принимают решения, касающиеся жизни других людей, не прислушиваются к мнению музыкантов. И мы это все прекрасно знаем, и ваш вопрос — это чистое болтание языком.

— Они не прислушиваются к мнению музыкантов, но они же, в конце концов, люди?

— Нет, вы не понимаете. Они не люди, ими владеет другая сила. И они всё людское, что в них есть, давным-давно угрохали на то, чтобы потакать этой силе. И мы все это знаем. Почитайте, что они говорят, людского там не осталось ничего.

— Неужели у вас, у нас, у тех людей, которые сегодня рисуют флаг Украины на стенах в России и рискуют за это оказаться за решеткой — неужели нет шанса изменить Россию и его не было?

— Скажите, вы можете изменить погоду? По большому счету, вы можете. Если встанут несколько сотен миллионов человек, и начнут дуть вверх, то погода может измениться. Или выкопать новое озеро. Произвести монументальные действия. Конечно, все со временем изменится. Но поймите одну простую вещь. То, что происходит в России, на Украине, во всем мире — это все части одного и того же процесса. Поэтому влиять нужно не на часть процесса, а влиять нужно своим поведением на принцип того, как течет процесс.

— После начала войны в обществе сформулировалось словосочетание “преступная аполитичность”. Оно описывало людей, которые не интересуются политикой, и в итоге допустили…

— Допустили! Господи… Господи, дай мне терпения. Хорошо. Если вы идете против танка, у вас какие надежды? Что танк остановится?

— Он может остановиться.

— Если в нем сидят хорошо выученные солдаты, он не остановится.

— Что вы думаете про Путина?

— Я пытаюсь вспомнить это имя. Я, кажется, слушал эту фамилию где-то, но ничего не помню про него. А что, он заслуживает того, чтобы думать?

— Многие сейчас думают про Путина.

— Если им больше не о чем думать, мне их очень жалко. Лучше думать про Оскара Уайльда.

— В 2010 году вы и еще ряд музыкантов пошли на встречу с Медведевым. Уже всё тогда было понятно, уже состоялась Грузия. Зачем было ходить?

— Мне интересно посмотреть на людей, которые имеют какое-то влияние на мою жизнь.

— Вы могли представить, что этот человек будет писать про хрюкающих подсвинков?

— Нет, он вел себя очень тактично. И казался вполне образованным человеком. Это иллюстрация того, о чем я вам сказал. Что мозг многих из этих людей захватывается определенной сущностью, которую проще сего назвать демоном, и они перестают говорить и думать от себя, они становятся захваченными другой сущностью. Поэтому тогда он был одним, сейчас он другой.

— Почему в Норвегии, Финляндии, Британии люди смогли построить демократическое общество, а в России, которая в 20 километрах отсюда, этого сделать не удалось?

— Наверное, нужно спрашивать пожилых женщин, которые работают у нас в гостинице. И все они удивительным образом говорят по-русски. Удивительное совпадение! Почему-то они не в Мурманске, а здесь.

— Возможно такое, что вы запретите исполнять свои песни в России?

— Нет. Я считаю, что когда я песню спел и записал, она является не моей, она принадлежит всем. Поэтому все, кто хотят ее петь, могут ее петь.

— Даже на концерте в Лужниках?

— Да где угодно. Это их право. Запрещать я ничего никому не буду. Мое искусство давно принадлежит России, но не только России, а всему миру тоже.