“Нас государство не только подавляет, оно еще и не дает нам вспоминать об этом”

Киркенес, 16 февраля 2025 года, годовщина убийства Алексея Навального. Небольшая группа активистов собирается возле мемориала Навальному — он стоит прямо напротив российского консульства. К паллете с фотографией убитого политика крепят цветы. Вдруг к толпе подходит мужчина. Местные его не знают, смотрят настороженно. Мужчина достает из рюкзака сверток, разворачивает и обращается к журналисту с вопросом: “Можете меня сфотографировать?” В руках у него — полотнище с надписью “Putin killed Navalny”.

Неизвестного мужчину зовут Павел Ротц, он приехал в Норвегию для участия в фестивале Barents Spektakel. Баннер с надписью про Навального был сделан год назад в другом приграничном городе — в полутора тысячах километрах от Киркенеса.

“В день, когда убили Алексея Навального, я был в Нарве. Нужно было что-то сделать, хотелось отреагировать. Я взял простыню, наклеил на неё чёрным скотчем “Putin killed Navalny”, пошёл на границу в одиночный пикет. А сейчас, отправляясь в Киркенес, понял, что баннер нужно взять с собой, чтобы он совершил символическое путешествие — от одной границы к другой”, — объяснил художник.

Ротц — художник, который работает с исторической памятью. Отсюда и путешествия, и “привязка” к российской границе.

“Для меня это вообще-то граница с моим детством. Я жил совсем недалеко отсюда, в Луостари (поселок в Мурманской области в 50 километрах от Киркенеса. — прим. авт.). Я помню, как папа показывал из окна кухни на горы и говорил: “Вот там Норвегия”. Какая-то загадочная Норвегия, куда вообще невозможно попасть… А теперь за этой границей — Россия, куда я не могу вернуться”.

Павел Ротц родился в Петрозаводске, в раннем детстве жил в Мурманской области, профессиональное образование получил в Санкт-Петербурге. Однако предки его — ингерманландские финны — жили в Ленинградской области, откуда их выслали после Второй мировой войны.

Финские корни позволили Павлу в 2015 году переехать в Финляндию. Тогда же проснулся интерес к теме репрессий. Исследуя историю ГУЛАГа, художник внезапно понял, что через репрессии прошла и его семья.

“Начал раскручивать, и выяснилось, что у меня прабабушка работала на шлюзе Беломорканала; что дедушка с семьей жил в бараке на лесопилке и работал там — но не как заключенный, а как поселенец. Прадед по материнской линии взял фамилию жены, пытался нелегально жить в Петербурге, скрывал свое происхождение всю жизнь. Выяснилось, что дедушка был реабилитирован в девяностые. Подождите: если он был реабилитирован, значит, был и репрессирован?.. 

В семье это проговаривалось так, будто нас репрессии не коснулись, но при этом мы всё время на 101-м километре прожили. Так нет же, получается, коснулись! Я, блин, родился в Карелии потому, что нас туда сослали!

Это была самоцензура: тебя обидели, но ты хочешь сделать вид, что всё нормально. И такое же было у всех родственников: типа — “Да, мы были сосланы, но нас же не посадили, не расстреляли!”

Работая с темой репрессий, Павел Ротц объехал всю страну. “В России, куда ни плюнь, везде ГУЛАГ”, — грустно констатирует художник. Он рассказывал о репрессиях языком творчества, преобразуя быт заключённых в художественные образы.

Вначале Павлу казалось, что его проект — о прошлом. Довольно быстро выяснилось, что это не так.

“ГУЛАГ никогда не уходил до конца, просто притаился. Однажды мы приехали в Надвоицы, и с нами был прицепленный вагон с заключенными. И из него вывели человек шестьдесят заключенных, окружили надсмотрщики с автоматами, посадили на корточки… И ты смотришь на эту сцену — это же Солженицын описывает!

Параллели вполне прямые. Идет возрождение “сталинских” статей, идут репрессии в отношении малых народов. Любой региональный активизм криминализован; многие ингерманландские активисты подвергаются преследованию, уезжают из России. Национальные меньшинства используются в войне, и мобилизация сильнее всего шла в регионах“, — говорит Павел Ротц.

Такая работа идет вразрез политике российского государства, которе сегодня делает всё, чтобы память о репрессиях была уничтожена или осквернена.

“Память о репрессиях тоже репрессирована. Нас государство не только подавляет, оно еще и не дает нам вспоминать об этом. Во-первых, я верю, что люди, находящиеся у власти в России, напрямую связаны с теми, кто вершил репрессии. Никогда не было полной люстрации, советские репрессии никогда не были на официальном уровне осуждены, мы не прошли через болезненный момент осознания вины потомками этих людей. И они не хотят через это проходить сейчас.

А во-вторых, это информационная война. Вот эти истории — давайте раскопаем могилы в Сандармохе и “докажем”, что там лежат расстрелянные финнами красноармейцы, а вовсе не заключенные ГУЛАГа.

Это всё война за память”.

В 2022 году Павел Ротц дописывал диплом в Художественной академии Хельсинки. В центре работы была Зимняя война; Ротц искал выщербленные снарядами стены и лазал по ним: “выбоины на стенах — зацепки для памяти”, — объясняет художник.

24 февраля этот проект неожиданно и страшно актуализировался.

“Я застал войну в России, в Сакнт-Петербурге, и это был отдельный пиздец. О начале войны узнал утром, тут же пошел в пикет — купил “Новую газету” и встал с ней на площади Восстания. Тогда еще никто никого особо не задерживал, не успели сориентироваться…

Мой диплом начинался с описания бомбардировок Хельсинки Зимней войны. То есть агрессия Советского Союза относительно соседнего государства под предлогом того, что оно может на нас напасть.

А в новостях показывали то же самое, о чём я сейчас писал. Там даже фугасные авиабомбы те же самые описываются — только, блин, это Вторая мировая война! И кассетные снаряды, которые назывались “хлебницы Молотова”, потому что Молотов в какой-то момент говорил, что мы в Финляндию скидываем хлеб людям, что там пролетариат голодает.

Я охренел от этой связи. И мне стало понятно, что я не могу дописать диплом и просто сдать его — типа, “а что случилось?” Нужно было явно что-то переделать. И у меня такая метафора возникла, что следы войны были холодными, а тут снова стали горячими. И проект стал актуальнее, к сожалению”.

Полномасштабная война поставила ребром вопрос, который до определенного времени можно было не замечать, говорит Ротц.

“После 24 февраля 2022 года у многих русскоязычных или людей с российским бэкграундом возник кризис идентичности, который заставляет переосмыслить своё отношение к этой стране. Что тебя с ней связывает? Раньше об этом можно было как-то не задумываться, а теперь возникла необходимость себя как-то обозначать.

Ранее я считал, что быть из России — это даже достойно какого-то уважения; ты против российской власти, ты, условно говоря, диссидент, и тебя как будто за это уважают. И вдруг это обнулилось!

Это не про то, как люди к тебе относятся — люди-то меня поддерживали. Но 

самоощущение таково, что я представитель темной силы. И нужно оправдываться. Теперь, если говоришь, что ты из России, дальше по умолчанию нужно добавить — “Но я против Путина”.

Павел Ротц не ездил в Россию после объявления Путиным “частичной мобилизации”. Кроме того, Ротц не хочет проверять, привлекла ли его антивоенная активность внимание российских властей. Попасть на родину хотелось бы: там остался его 95-летний дедушка, — но граница, по словам художника, превратилась в линию горизонта, которую можно увидеть, но невозможно достичь.

“В Нарве и Ивангороде стоят две крепости, и между ними 100 метров. И когда наступает вечер, вся эстонская сторона в фонарях, башня подсвечена; а в Ивангороде — темные стены, и только флаг российский подсвечен и развевается. А Мост Дружбы между ними сейчас очень символично перекрыт противотанковыми пирамидками… Более сильной визуальной метафоры сложно придумать, для меня она даже чересчур прямолинейная.

Я не чувствую себя вправе обсуждать и тем более осуждать оставшихся в России. Я не там, и это привилегия. Я знаю людей, которые отказались от высказываний, решив, что не могут творить внутри тоталитарной системы. Россия — империя, а империя — зло. Но в этой империи зла куча людей, которые не согласны с происходящим, и они как заключенные”.